.png)
.gif)
.jpg)
МЫСЛЬ, КОТОРАЯ ДЕРЖИТ ВРЕМЯ
|
Философа Мераба Мамардашвили, труды которого входят в «золотую серию» философской мысли, с Пермью связывает интерес как бывших его слушателей, так и тех, кто с ним познакомился заочно, через его работы. За ним ездили в Грузию, приглашали в Пермь, однако его согласию приехать в наш город не суждено было сбыться. Смерть не считается с надеждою и планами...
В 1995 году к 65–летию философа (15 сентября нынешнего года ему бы исполнилось 78 лет) в пермском «политехе» состоялась конференция «Чаадаев и Мамардашвили: перекличка голосов, проблем и перспектив...», на которой выступали всем известные социолог Юрий Левада и философ Эдуард Соловьев, друг и соавтор Мераба. Организация этих чтений стала возможна благодаря интересу к фигуре философа со стороны кафедры философии ПГТУ. В 2000 году были изданы материалы этой конференции, где есть статьи как вышеназванных авторов, так и пермских философов, и лекция Мераба «О гражданском обществе» (первая публикация). С тех пор на кафедре философии ПГТУ обозначилась общая тема конференций «Мамардашвили и модерн».
Философ по определению не может быть своим, ибо он — глашатай истины. Из необходимости высказать истину — о себе и мире — рациональным образом (а не как пророк) рождается и вырастает именно философ, способный исходить из традиции, философ–личность, мыслью держащий время.
Время — личность. Личность — семя, брошенное историей на поле битвы Добра и Зла. Что его ждет на таком перепутье (как правило, при безмолвствующем народе, который занят своим эгоизмом, не разглядывая поверх головы «современников» какую–либо перспективу)? Может быть, хоть какой–то исторический опыт, не опыт выбирания из двух зол, а единственный опыт — опыт свободы, отлившийся в какие–то незыблемые формулы жизни: правовые, религиозные и т. д. Если мы выбираем из двух зол меньшее, то историческое общество выбирает совсем другое — смерть или свободу, и на этом пределе отчерчивает собственную антиисторию от той, что является историей как фоном или перспективой, этакой параллельной прямой, пересекающейся с такой же историей других народов, — историей, переварившей собственное зло и засеявшейся семенами свободы, дождавшейся благоверных поборников–садовников.
Исходной предпосылкой мерабовского отношения к нашей истории было какое–то особенное понимание природы нашей исторической действительности, характера и масштаба стоящих перед ней проблем и перспектив их решения. Потому что в зависимости от того, что понимается под историей, обществом и государством, выясняется действительное историческое место и характер необходимых перемен.
Например, вслед за Чаадаевым он утверждал, что наше государство не является государством европейского типа, в котором люди сквозь свои частные судьбы прошли какой–то общий путь завоевания самостоянья, путь отделения от государства, и по мере превращения из подростково–бунтарского в гражданско–конструктивистское общество, сумели создать какие–то гражданские структуры на хаотичном теле общества, посредством которых они могли противостоять как произволу властей, так и стихийным реакциям инфантильной части общества, задавая тон переменам и по пути формулируя парадигмы исторического взросления (история ведь есть возраст такого взросления, а не летоисчисление хаоса, в котором вечно одно и то же)...
А в стране, где существовала жесткая спайка государства и общества, царя и народа, даже характер попыток что–то изменить, например, декабристами, не достигал исторической зоркости (за что они были удостоены укора Чаадаева) уже потому, что за этой попыткой не стояло ни великой христианской идеи, обязывающей человека даже в языческом аду быть богобоязненным и вносителем Его света в людскую тьму, ни греко–римской гражданско–правовой идеи — на случай отсутствия Бога в душе — олицетворяющей возможность внешними средствами установления внутренней справедливости («Пусть погибнет мир, но да свершится справедливость!» — фиксирует именно это основание античности). Кстати, основанием современного европейского общества Мамардашвили считал именно этих двух китов, образующих светскую «европейско–христианскую культуру».
Соответственно, история такого непросвещенного движения не могла не стать фактически антиисторией России: во–первых, в силу отсутствия такой идеи или такой формы перемены жизни, которая бы объединяла всех членов общества, — такой открытой дороги–перспективы перед Родиной, и, во–вторых, конкретного социального носителя такой абсолютной идеи перемены в самых разных формах деятельности. Мераб, расшифровывая Просвещенье как «способность людей в частном деле сапожника, купца, рабочего и т. д. воплощать бесконечное и божественное», сожалел, что российское движение к гражданскому обществу — в отличие от европейского — не сопряжено религиозным покровительством (как европейская Реформация).
И что, скажем, испытывает современный российский предприниматель, рвущий из себя все сухожилия жизни и не знающий, как самому узнать: угодны ли Богу плоды его деятельности или нет, предприниматель, не унаследовавший и не выработавший духовную традицию или ту самую идею открытой дороги жизни, которая может только личности покориться и, покоряясь, сделать его лицом времени и истории.
Его волновали внешние, формальные условия именно свободного движения частной жизни, инициативы, чтобы формальный механизм закона не содержал в себе зла, ибо человек и так слаб по природе, всегда найдет причину не превосходить себя, сымитировать жизнь. Но, если даже допустим совершенный социальный механизм и существо, приводящее этот механизм в движение, — это все само по себе еще не является гарантией установления справедливого или гражданского общества, ибо, как известно, «Царство Божие внутри вас есть», и что «Царствие Божие берется усилием». Значит, все, что было, может рухнуть, если не продолжить. Атланты гражданского общества — это те маленькие граждане, которые на себе несут ежедневный труд по восстановлению мирских радостей жизни, повседневных открытий, совпадений, переплетений частных инициатив, — прокладывающие своим незыблемым опытом тропинку в исторический — в способный быть другим — мир (такой мир необязательно называется «Европой»).
Европа пермяка может начинаться с чердака, с которого он разглядывает ширь и даль собственного родного пространства, в объем которого может вдохнуть живое дыхание жизни, этакое божественное начало, размеряющее и освещающее каждый кирпичик этого создаваемого и возрождаемого частного мироздания, занимающего в исторической перспективе собственное именованное место. Оно незыблемо, как мир, порождающий миры...
|
